19

В столовой было больше тяжелых темных балок и в основном желтовато-белые стены. Если судить по стульям, то обеденный стол тоже был черный с серебром. Но его скрывала скатерть, похожая на еще один коврик работы навахо. Хотя на ней тускло-красные полосы чередовались с черным и белым цветом. Даже металлический канделябр на середине стола был черным с красными свечами. Приятно, что какой-то цвет не привнесен сюда Донной. Мне понадобились годы, чтобы сломать пристрастие Жан-Клода к белому и черному. А поскольку я Эдуарду всего лишь друг и не больше, не мое дело, как он декорирует свое жилище.

В углу был камин, почти такой же, что в гостиной, только в белую известь вмазали большой кусок черного дерева. Я бы назвала его каминной полкой, но он недостаточно выдавался из стены. Настоящая каминная полка была украшена красными свечами всех форм и размеров, некоторые просто держались на своих вощаных подножиях, другие стояли в металлических подсвечниках. Два круглых возвышались над остальными, и свеча в них насаживалась на иглу. Зеркало с серебряной старинной оправой висело за свечами, и когда они горели, то должны были в нем отражаться. Странно, я не думала, что у Эдуарда может быть пристрастие к свечам.

Окон в комнате не было, только дверной проем, ведущий наружу. Стены поражали белизной и пустотой. Почему-то эта скудость убранства возбуждала клаустрофобию.

В дальней двери появился мужчина. Ему пришлось пригнуться, чтобы не зацепить лысиной за притолоку. Он был повыше Дольфа, имеющего рост в шесть футов восемь дюймов, то есть был самым высоким человеком, которого я в жизни видела. На фоне его лысины особенно выделялись кустистые черные брови да тень бороды, обрамляющая щеки и подбородок. Одет он был в атласные черные пижамные штаны. А шлепанцы на нем норовили вот-вот свалиться с ног. Олаф – кто же еще это мог быть? – передвигался в них совершенно непринужденно. Перешагнув через порог и выпрямившись, он направился дальше, как отлично смазанная машина, мышцы ходили под бледной кожей. Высокий, без капли жира, сухощавый, поджарый и мускулистый, он обошел вокруг стола, и я отодвинулась автоматически, чтобы между нами оказался стол.

Олаф остановился, я тоже. Мы разглядывали друг друга по разные стороны стола. Бернардо стоял у дверей, у дальнего конца стола, и смотрел на нас. Вид у него был встревоженный. Наверное, думал, должен ли он броситься мне на помощь, если таковая мне понадобится. А может, ему просто не нравилось повисшее в комнате напряжение. Мне оно точно не нравилось.

Если бы я не сдвинулась, когда он вошел, был бы уровень этого напряжения ниже? Может быть. Но я давно научилась доверять своему инстинкту, а он подсказывал: держись так, чтобы он до тебя не дотянулся. Однако я постаралась вести себя любезно.

– Ты, наверное, Олаф. Фамилию я не расслышала. А я Анита Блейк.

Темно-карие глаза Олафа выглядывали из глубоких глазниц, которые с крупными скулами напоминали пещеры, где они и днем были бы в тени. Он смотрел на меня, будто я ничего и не сказала.

Я снова попыталась – уж чего-чего, а назойливости мне не занимать.

– Алло, Земля вызывает Олафа.

Я глядела ему в лицо, и он не моргнул, никак не показал, что он что-то слышал. Если бы он не смотрел на меня свирепым взглядом, я бы допустила, что он меня игнорирует.

Я покосилась на Бернардо, но не теряла из виду великана по ту сторону стола.

– Это как понимать, Бернардо? Он вообще-то разговаривает?

– Разговаривает, – кивнул Бернардо.

Я снова полностью переключилась на Олафа.

– Так ты не хочешь разговаривать именно со мной, да?

Он продолжал смотреть.

– Ты думаешь, что не слышать сладкие звуки твоего голоса – это наказание? Мужчины вообще такие болтуны, и так приятно помолчать для разнообразия. Спасибо тебе за доставленное удовольствие, деточка.

Последние три слога я произнесла раздельно, отчетливо.

– Я тебе не деточка.

Голос был низкий, глубокий, под стать широкой груди. Говорил он чисто, но с каким-то гуттуральным акцентом, немецким, похоже.

– Оно заговорило! Стой, сердце! Сердце, стой!

Олаф нахмурился:

– Я не был согласен, чтобы тебя включали в эту охоту. Нам не нужна помощь от женщины. Ни от какой.

– Ну, Олаф, деточка, чья-то помощь вам нужна, потому что вы все трое ни хрена не выяснили про эти увечья.

Полоса краски поползла с шеи ему на лицо.

– Не называй меня так!

– Так – это как? Деточка?

Он кивнул.

– Ты предпочитаешь лапушка, пупсик или цыпочка?

Краска из розовой стала красной и продолжала сгущаться.

– Не называй меня ласкательными терминами. Меня никто лапушкой называть не будет.

Я уже готовила очередную язвительную реплику, но он подставился, и я придумала получше.

– Как мне тебя жаль.

– О чем ты бормочешь?

– Жаль, что тебя никто лапушкой не назовет.

Румянец, начавший уже бледнеть, вновь вспыхнул, будто Олаф покраснел от смущения.

– Это ты что, мне сочувствие выражать вздумала?

Голос его чуть повысился – точно рычание собаки перед броском. От накала эмоций у него усилился акцент – очень немецкий, нижненемецкий даже. Бабушка Блейк была родом из Баден-Бадена, на границе Германии и Франции, но двоюродный дедушка Отто был из Хапсбурга. На сто процентов я не была уверена, но акцент звучал похоже.

– Каждого человека кто-то да должен называть лапушкой, – пояснила я медовым голосом.

Я не злилась. Я его подначивала, а не надо бы. Единственное оправдание – что эти разговоры об изнасиловании заставили меня его бояться, а это мне не нравилось. И я тянула зверя за хвост, чтобы самой же расхрабриться. Глупо. Когда я сама осознала, что делаю, то попыталась это прекратить.

– Ни одна баба меня не запряжет, а потому и лапушкой называть не будет.

Он тщательно выговаривал каждое слово, но акцент усилился, стал выразительнее. Олаф пошел вокруг стола, шевеля мускулами, как огромный хищный кот.

Я откинула полу куртки, показывая пистолет. Он остановился, но лицо его было яростным.

– Давай начнем сначала, Олаф, – предложила я. – Эдуард и Бернардо мне рассказали, какой ты злой и страшный, и я занервничала, а потому ощетинилась. Когда я ощетиниваюсь, то становлюсь занозой. Прошу прощения. Давай сделаем вид, что я к тебе не прикапывалась, а ты не злой и страшный, и начнем сначала.

Он застыл – иначе тут и не скажешь. Напряженная дрожь его мускулов расползлась, как вода по слону. Но она не исчезла, а где-то затаилась. Я на миг увидела его изнутри, будто дверца распахнулась. Он действовал из огромной черной ямы ярости. Она обычно направлялась на женщин, и это было случайно. Злости нужен объект, или человек превратится в одного из тех, что въезжают в рестораны на машине и начинают стрелять во всех подряд.

– Эдуард очень настаивал, что ты должна здесь быть, но что бы ты там ни говорила, меня ничего не заставит с этим смириться.

Акцент убывал в его речи по мере того, как он овладевал собой.

Я кивнула:

– Ты из Хапсбурга?

Он моргнул, и на миг мрачность сменилась недоумением.

– Что?

– Ты из Хапсбурга?

Он вроде как задумался на секунду, потом кивнул.

– Я вроде как узнала акцент.

Его вновь охватила презрительная угрюмость.

– Ты специалистка по акцентам? – Он сумел произнести это язвительно.

– Нет. Мой дядя Отто был из Хапсбурга.

Он снова моргнул, и мрачная гримаса чуть смягчилась.

– Ты не немка. – Он произнес это очень уверенно.

– Семья моего отца – из Германии, из Баден-Бадена на краю Черного Леса. А дядя Отто был из Хапсбурга.

– Ты сказала, что акцент был только у твоего дяди.

– Когда я появилась на свет, почти вся моя семья столько здесь прожила, что перестала уже говорить с акцентом, только у дяди Отто он сохранился.

– Он уже умер, – сказал он полувопросительно-полутвердительно.

Я кивнула.

– От чего он умер?