– Вы настолько хорошо это умеете?

Я кивнула:

– Вроде бы, и это освобождает меня от кучи бюрократической и политической рутины, с которой приходится возиться полиции. Моя цель проста: не допустить, чтобы беда случилась еще с кем-нибудь. Если при этом я поставлю себя в глупое или недостойное положение, то и фиг с ним. Хотя, наверное, на меня будут давить, чтобы я сообразила и вычислила это пугало. Не мой босс, а полиция и федералы. Раскрытие такого дела может сделать карьеру полицейскому. Ошибиться и провалить дело – может стоить карьеры.

– Но если вы ошибетесь, вам больно не будет.

Я посмотрела на него:

– Если я ошибусь, то «нет травмы – нет фола». Если все смотрят не в ту сторону – я, копы, федералы, все и каждый, – то это будет случаться снова и снова. – Я глянула на человека на койке. – И это будет очень больно.

– А почему? Вам-то что?

– Потому что мы – хорошие парни, а тот, кто это сделал, – плохой парень. Добро ведь должно торжествовать над злом, доктор Эванс, иначе зачем нужны Небеса?

– Вы христианка?

Я кивнула.

– Я не знал, что можно быть христианином и поднимать зомби.

– Вот такая неожиданность, – ответила я.

Он кивнул, хотя я не поняла, с чем это он согласился.

– Вам нужно видеть остальных или этого хватило?

– Можете его прикрыть, но… да, я должна хотя бы глянуть на остальных. Если этого не сделать, я потом буду гадать, не упустила ли я что-нибудь.

– Никто еще не смог осмотреть всю палату и при этом ни разу не покинуть ее, в том числе и я, когда впервые вошел сюда.

С этими словами доктор подошел к следующей койке. Я следовала за ним, по-прежнему без восторга, но самочувствие у меня несколько улучшилось. Я смогу выдержать, если буду думать лишь о раскрытии преступления, а эмоции засуну в далекий темный угол. Сейчас я не могу позволить себе такую роскошь.

Второй мужчина был почти идентичен первому, если не считать рост и цвет глаз. На этот раз синие, и мне пришлось отвернуться. Если бы я встретилась взглядом с кем-нибудь из них, убежала бы с воем.

На третьей койке было по-другому. Чем-то отличались раны на груди, и когда доктор Эванс откатил простыню с области паха, я поняла, что это была женщина. Взгляд мой непроизвольно вернулся к грудной клетке, откуда кто-то оторвал груди. Женщина бешено вращала глазами, издавая какие-то тихие звуки, и тут я впервые поняла, почему никто из них не говорит. От языка остался рваный пенек, как разрубленный червь ворочавшийся в безгубой, ободранной дыре.

Жар окатил меня волной. Комната поплыла перед глазами. Я не могла дышать. Маска прикипела к раскрытому, ловящему воздух рту. Я повернулась и медленно пошла к дверям. Я не побежала, но если я сейчас не выйду, меня стошнит, может, я даже упаду в обморок. Из этих двух вариантов я предпочитала рвоту.

Доктор Эванс, не говоря ни слова, нажал на пластину, открывающую дверь. Двери раздвинулись, и я вышла.

Медбрат Бен обернулся ко мне, поспешно прижав маску ко рту. Когда двери закрылись, он отпустил руку, и маска повисла под подбородком.

– Как вы?

Я замотала головой, не доверяя голосу, сдернула с лица маску, и все еще мне не хватало воздуха. Слишком было тихо в этом предбаннике, где единственным звуком было тихое шелестение воздуха в вентиляции. Чуть шевельнулась ткань, когда Бен шагнул ко мне. Мне нужен был шум, людские голоса. Мне надо было выйти отсюда.

Рывком я сдернула с головы пластиковый колпак. Волосы упали на плечи, задели лицо. Все еще не хватало воздуху.

– Извините, – сказала я, и собственный голос показался мне далеким. – Я сейчас вернусь.

Открыв наружную дверь, я выскочила.

7

В коридоре казалось прохладнее, хотя я знала, что это не так. Прислонившись к закрытой двери, я зажмурилась, дыша прерывисто и глубоко. После шипящей безмолвной палаты коридор был полон звуков. Шаги людей, какое-то движение, и голос лейтенанта Маркса:

– Не такая уж вы офигенно крутая, миз Блейк?

Я открыла глаза и посмотрела на него. Он сидел в кресле, принесенном, очевидно, для постового у двери. Самого постового видно не было. Только Эдуард стоял, прислонившись к стене, сложив руки за спиной. Он смотрел на меня, мне в лицо, будто пытался запомнить это выражение страха.

– Я трех пациентов посмотрела, пока не пришлось выйти. А вы сколько, Маркс?

– Мне не пришлось оттуда выкатываться.

– Доктор Эванс сказал, что никто не осматривал всей палаты без того, чтобы не прервать обход и не выйти из нее. Значит, и вы тоже не смогли, Маркс, так что не надо понтов.

Он вскочил:

– Вы… ведьма!

Слово это он выплюнул, будто не знал худшего оскорбления.

– В каком таком смысле? – спросила я. Здесь, в холле, мне было лучше. Переругиваться с Марксом – это семечки по сравнению с тем, что мне еще придется делать.

– В самом прямом!

– Если вы не знаете разницы между настоящей ведьмой и аниматором, неудивительно, что вы не можете поймать эту тварь.

– Какую еще тварь?

– Ту самую. Монстра.

– Федералы считают, что это серийный маньяк.

Я глянула на Эдуарда:

– Приятно, что мне хоть кто-то сообщил мнение федералов.

На лице Эдуарда даже капелька вины не отразилась. Он смотрел приветливо и непроницаемо, и я снова повернулась к Марксу:

– Почему тогда на ободранных телах нет следов орудия?

Маркс посмотрел вдоль коридора, где шла какая-то сестра с тележкой.

– Мы не обсуждаем текущее расследование в общественных местах.

– Отлично. Тогда, когда я вернусь туда и посмотрю три оставшихся… тела, поедем не в общественное место, где можно будет поговорить о деле.

Он чуть побледнел.

– Вы вернетесь туда?

– Жертвы – это следы преступления, лейтенант. И вы это знаете.

– Мы вас можем отвезти на места преступлений, – сказал он. Самые приветливые слова от него за все это время.

– Прекрасно, и мне надо их видеть, но сейчас мы здесь, и единственные возможные ключи к разгадке – в той палате.

Дыхание у меня восстановилось до нормы, обильный пот на лбу высох. Может, я чуть бледна, но двигаться могу и чувствую себя почти нормально.

Выйдя на середину холла, я поманила к себе Эдуарда, будто что-то хотела сказать ему только для его ушей. Он отвалился от стены и направился ко мне. Когда он подошел поближе, я сделала ложный выпад ногой вниз. Он на миг опустил глаза, среагировав, и в ту же секунду высокий удар ногой попал ему в челюсть. Он тяжело упал на спину, взметнув руки, чтобы защитить лицо. Он был достаточно опытен, чтобы защищать жизненно важные зоны, а потом уже думать, как подняться.

Сердце у меня в груди колотилось – не от усталости, от адреналина. Я никогда еще не пробовала свое вновь обретенное искусство кенпо в настоящем бою. Впервые пробовать его на Эдуарде – вряд ли самая удачная затея, но смотри ты – получилось. Хотя, честно говоря, я несколько удивилась, что получилось так легко. Мелькнула мысль, не поддался ли Эдуард, но вторая мысль ей возразила, что для этого у него слишком сильно самолюбие. Я поверила второй.

Я стояла в модифицированной «стойке лошади». Это почти единственная стойка, которую я достаточно освоила, чтобы вернуться в нее после выпада ногой. Кулаки я подняла вверх и ждала, но сама не лезла.

Когда Эдуард понял, что я ничего не собираюсь предпринимать, он опустил руку и уставился на меня.

– Что это за фигня?

На нижней губе у него была кровь.

– Я беру уроки кенпо, – сказала я.

– Кенпо?

– Это что-то вроде теквондо, только ударов ногой меньше и больше уходов, много работы руками.

– А черного пояса по дзюдо тебе мало? – спросил он уже голосом Теда.

– Дзюдо дает отличную тренировку, но для самообороны не слишком хорошо. Ты должен подпустить к себе врага и сцепиться с ним. А так я держусь на дистанции, но могу нанести вред противнику.

Он тронул губу и поглядел на кровь у себя на пальцах.